Волынщики [современная орфография] - Жорж Санд

Брюлета покраснела, хотела было что-то сказать, но не могла выговорить ни слова. Глядя на нее, можно было подумать, что я вынуждаю ее высказаться самой себе, и что она так упорно сама перед собой запиралась, что не знала, как взяться за дело.

Она обвела глазами окрестности, которые расстилались перед нами. Мы сидели на краю леса, на лугу, спускавшемся уступами в долину, усеянную холмами, покрытыми полями. Внизу текла речка, по другую сторону которой берег круто возвышался под навесом чудесной дубовой рощи. Роща была невелика, но состояла из огромных старых деревьев и походила на уголок Шамбераского леса.

Я видел по глазам, о чем думает Брюлета, и взял ее за руку, которую она отняла у меня и приложила к сердцу, как будто оно у нее болело.

— Ну что же, Гюриель или Жозеф? — спросил я голосом, в котором не было ни насмешки, ни лукавства.

— Нет, не Жозеф! — отвечала она с живостью.

— Ну, так Гюриель? Только свободна ли ты, и можешь ли следовать своей склонности?

— Да какая же склонность может быть у меня к человеку, который, вероятно, и не думает обо мне? — отвечала Брюлета, покраснев еще более.

— Это нисколько не мешает.

— Очень мешает, говорю тебе.

— Клянусь тебе, что ничуть. Ведь я же любил тебя.

— Да, но потом разлюбил.

— И ты бьешься из того же, только дело-то, кажется, у тебя не идет на лад… А Жозеф?

— Что же Жозеф?

— Ты ничем с ним не связана?

— Ты сам знаешь!

— Да… но Шарло?

— Шарло?..

Я невольно взглянул на ребенка, она также посмотрела на него, а потом на меня с таким удивлением и чистой невинностью, что я устыдился своих сомнений так, как будто сказал ей что-нибудь обидное.

— Ничего, — отвечал я поспешно. — Я сказал «Шарло» потому, что мне показалось, будто он проснулся.

В эту минуту звуки волынки раздались по другую сторону реки, в дубовой чаще. Брюлета задрожала, как листок от ветра.

— Слышишь? — сказал я. — Начинаются танцы, и молодая, вероятно, идет за тобой с музыкой.

— Нет! — отвечала Брюлета, побледнев как полотно. — Здесь нет таких волынок, да и песня совсем не здешняя. Тьенне, Тьенне… Или я с ума сошла, или это он играет…

— Разве ты видишь кого-нибудь? — сказал я, подходя к краю уступа и глядя во все глаза. — Уж не лесник ли это?

— Я никого не вижу, — отвечала она, идя за мною, — только это не старик Бастьен… И не Жозеф… А скорей…

— Гюриель, может быть!.. Нет уж, извини: скорей я поверю тому, что перед нами нет реки. Впрочем, пойдем туда, отыщем брод, и если он там, то мы подцепим красавчика и узнаем, что у него на уме.

— Не надо, Тьенне. Я не могу оставить Шарло и не хочу его тревожить.

— Ну его!.. Или подожди меня здесь: я сбегаю один.

— Нет, нет, нет, Тьенне! — вскричала Брюлета, удерживая меня обеими руками. — Тут слишком круто.

— Хоть бы мне шею пришлось сломать, так я выведу тебя из этой муки, — вскричал я.

— Какая же тут мука? — сказала Брюлета, удерживая меня по-прежнему и оправляясь от первого волнения. Гордость снова в ней зашевелилась. — Велика нужда мне знать, кто именно теперь проходит по лесу! Что ж, ты думаешь, что я побегу за человеком, который, узнав, что я здесь, может быть, обошел бы за версту?

— Если вы так думаете, — сказал тихий голос позади нас, — то нам лучше всего уйти отсюда.

Мы обернулись при первом слове. Перед нами стояла Теренция. Увидев ее, Брюлета, столько роптавшая на нее, вдруг все забыла, бросилась к ней на шею и залилась слезами.

— Куда как хорошо! — сказала Теренция, крепко сжимая ее в объятиях. — Так вы думали, что я уж и забыла о вас? Зачем же так дурно судить о людях, которые дня не проводили, не подумав о вас?

— Скажи ей поскорей, Теренция, пришел ли брат с тобой, — вскричал я, — потому что…

Брюлета обернулась и хотела зажать мне рот рукой, но я отстранился и продолжал, смеясь:

— Потому что я горю нетерпением его увидеть.

— Брат мой вон там, — отвечала Теренция, — только он не знает, что вы здесь… Вот он, кажется, уходит: волынки почти совсем не слышно.

Она взглянула на Брюлету, которая снова побледнела, и прибавила со смехом:

— Я не могу отсюда его кликнуть. Но он обойдет сейчас кругом и выйдет к старому замку. Тогда, если только брат вам не противен и если вы позволите, мы устроим неожиданную встречу. Гюриель никак не ожидает найти вас здесь и надеется увидеться с вами не прежде вечера. Мы предполагали пройти к вам в деревню, а счастливая судьба устроила иначе: мы увиделись с вами несколькими часами раньше. Пойдемте в рощу: если он увидит вас оттуда, то, пожалуй, еще вздумает перейти реку наугад и, не зная бродов, потонет.

Мы возвратились на прежнее место и уселись около Шарло. Теренция взглянула на спящего ребенка и с простодушным и спокойным видом спросила, не мой ли это сын.

— Мог бы быть моим, — отвечал я, — если бы я был давно женат. А так как этого еще не случилось…

— Правда, — сказала она, всматриваясь в него хорошенько, — я и не заметила, что он такой большущий. Впрочем, ты мог быть женатым уже в то время, когда приходил к нам.

Потом, смеясь, призналась нам, что не имеет никакого понятия о росте маленьких детей, потому что они не растут в лесу, где она жила постоянно и где у людей нет обыкновения таскать за собой и воспитывать при себе детей.

— Я все такая же дикая, как и прежде, — продолжала Теренция, — только уже не такая сварливая и, надеюсь, моя тихенькая берришоночка не будет больше жаловаться на мой гадкий нрав.

— И в самом деле, — сказала Брюлета, — вы как будто стали веселее, здоровее и так похорошели, что просто глаза ослепляете своей красотой.

Мне самому это бросилось с первого раза в глаза. Теренция запаслась таким здоровьем, свежестью и ясностью в лице, что стала как будто совсем другой девушкой. Глаза у нее, правда, по-прежнему были маленько впалые, но черные брови не хмурились больше и не скрывали их светлого огня. И хотя у нее осталась та же гордая и сдержанная улыбка, на нее находили по временам порывы такой веселости, от которой уста ее раскрывались и обнаруживали ряд зубов, блестевших, как жемчужные капли росы на цветочке. Лихорадочная бледность исчезла с лица, загоревшего маленько во время пути от майского солнца, и вместо нее на щеках распустились пышные розы. И все в ней дышало такой молодостью, силой и бойкостью, что сердце запрыгало у меня, когда, сам не знаю почему, мне пришла в голову мысль посмотреть, на том же ли месте ее черная бархатная родинка.

— Ну, мои родные, — сказала Теренция, утирая черные волнистые волосы, прилипшие от жара ко лбу, — прежде, чем сюда придет брат, мы можем потолковать немножко. Если хотите, я угощу вас, без всяких ужимок и глупого стыда, рассказом о своих приключениях, а приключения эти тесно связаны с приключениями многих других. Только, прежде всего, вот что мне скажи, Брюлета: остался ли Тьенне, к которому прежде ты имела такое великое уважение, все тем же добрым Тьенне, как мне это кажется, и могу ли я продолжать при нем разговор, завязавшийся у нас с тобой год тому назад, почти об эту самую пору?

— Можешь, голубушка. Говори поскорее, — сказала Брюлета, довольная тем, что Теренция говорит ей «ты».

— Ну, Тьенне, — продолжала Теренция со смелой откровенностью, так резко отличавшей ее от скрытной и боязливой Брюлеты, — ты не узнаешь от меня ничего нового, когда я скажу вам, что до вашего прихода привязалась к бедному парню, печальному и больному. Привязалась, как мать к родимому детищу. Я не знала еще, что он любит другую, а он, видя мою дружбу, которую я ни капельки не скрывала, не имел духа сказать мне, что не может отвечать мне тем же. Почему Жозеф (я могу его назвать, и вы видите, друзья мои, что лицо мое не изменяется при этом имени), которого, во время болезни, я столько раз умоляла сказать мне причину своей печали, поклялся мне, что у него нет другой печали, кроме тоски по родине и матери? Верно, он боялся за меня, считая меня слабенькой и малодушной. Но опасения его были напрасны. Скажи он мне тогда же всю правду — я сама бы пошла, немедля ни минутки, за Брюлетой и не стала бы так дурно о ней думать. Я сознаюсь теперь в этом откровенно и прошу у нее прощения.

— Ты уже просила его, Теренция. Да и что тут за прощение, когда мы друзья теперь?

— Правда твоя, голубушка, — продолжала Теренция. — Верю, что ты забыла обиду, да я то хорошо ее помнила и хотела, после твоего ухода, во что бы то ни стало загладить свою вину перед тобою, хотела ухаживать по-прежнему за Жозефом. И быть всегда тихой и веселой. Поверьте мне, я никогда не лгала, и с самых малых лет батюшка, на которого можно в этом случае положиться, называл меня чистосердечной. Почему же Жозеф не захотел мне поверить в душе, когда, на берегу вашего Индра, где мы виделись в последний раз, на половине пути от вас, я заговорила с ним наедине, прося его возвратиться к нам и обещая по-прежнему, без всякой перемены, заботиться о его спокойствии и здоровье? И почему, обещая мне на словах возвратиться, я очень хорошо видела, что он лгал. Жозеф покинул нас навсегда, презирая меня в душе, как будто я была какая-нибудь ветреница и бесстыдная девушка, способная мучить его глупыми любовными затеями.